Вилкас Олаф и еще один из Соратников
Winter mortality
121212
Locked in frozen indifference
121212Melts with spring’s rebirth.
121212121212
Б. Моррис
121212121212
121212
По мере того, как мы уходили на восток, дни становились короче, а морозы делались злее. Все чаще снежок, сыплющийся с неба, шел вразнос и становился матерой вьюгой, продувающей до костей. Плотный шерстяной плащ, отданный мне центурионом, делал жизнь веселее, но даже с ним я жалела уже о том, что увидела в свое время убийство и убийцу Ульфрика, и тем более — о том что решила совершить это бессмысленное путешествие через пол провинции. Будь здесь Петес, он бы непременно впал в софистику и начал бы рассуждать, что только поистине бессмысленное начинание несет в себе смысл, так как не направлено на выживание или исполнение других базовых инстинктов, поскольку обладает ровно тем смыслом, который человек способен в него вложить, а не вложенным задолго до того природой или традициями. Милый, милый Петес. Хотела бы я знать, какой был смысл в моем паломничестве к пустоглазому божеству, которое, почем мне было знать, могло уже гнить где-то в подземельях Виндхельма.
В тот день я заснула с воспоминаниями о комнате, что была залита солнечным светом, струившимся через высокие стрельчатые окна — чтобы проснуться, увидев во сне мельтешение четырехконечных зеленых фигур.
Так было нужно.
С каждым новым днем — а их прошло три после нашего с ним разговора — центурион становился все более и более раздражителен и нервозен. Его можно было понять: он все дальше забирался на вражескую территорию с маленьким отрядом, и с каждым днем тот проходил все меньшее и меньшее расстояние из-за холодов и снега. Фрументарии приносили вести о разъездах Буревых плащей, с которыми вступали в схватки и пока что выходили из них победителями, но скоро, этого было не избежать, мятежники прознают о врагах на своих землях, и тогда… Будет просто замечательно погибнуть, сражаясь на стороне обреченной центурии. Достойное завершение пути для Хельги, дочери Муннира… если у нее осталось еще какое-то родство.
Ворен уповал на то, что Соратники догонят Пуло с его, в чем центурион не сомневался, бандой и задержат их до нашего прихода. Он полагал, что у беглого постериора должна быть база в этих краях, и надеялся, что уайтранцы возьмут ее в осаду и дождутся нас. Снег, однако, постоянно валящийся с неба снег, укрывал следы наемников, и мы не могли быть уверены даже в том, что те не свернули с дороги. Разведчики проверяли каждое большое ответвление от дороги, но четырнадцать человек, преследующих одного, могли свернуть и в лес, непроходимый для всадников.
Приор, и раньше не из разговорчивых, теперь просто молчал все время. На четвертый или пятый день пути — они все были похожи — я стала бояться Ворена, не испытывать дискомфорт от его присутствия, а именно бояться. Когда я спросила его, не лучше ли им вернуться в свой лагерь или хотя бы к границе мятежной области, из его глаз на меня посмотрело безумие, холодное, бесформенное, космическое безумие, и я поняла, почему старенький постериор не стал перечить ему слишком убедительно.
Солдаты тоже чувствовали изменение в своем командире. Они старались, я видела — или придумала, чтобы мне было не так страшно оставаться единственной в центурии, кто знал, насколько спятил приор, — бежать как можно скорее и сниматься с привалов раньше обычного. Им хотелось увидеть врага, вступить уже с ним в бой — и с облегчением перестать вглядываться в буран, тени деревьев в котором выглядели так похоже на те, что прятались у центуриона в глазах. Возможно, они впервые поняли, что значило не бояться врага и смерти — принцип, который им так настойчиво вдалбливали.
Дорога, которой мы шли, была пуста: снег вступил во владение и изгнал всех неугодных. В завываниях ветра слышалось крепнущее недовольство, а по ночам лес стрекотал неизвестными существами. Усталость подсказывала мне прилечь, прилечь в сторонке, на обочине, укрыться снежком и спать, спать, спать, пока я не окажусь в комнате, что была залита солнечным светом, струившимся через…
Однажды утром — я потеряла счет дням — не вернулся фрументарий, отправленный на юг. Ворен был страшен, получив эти известия, череп проступил под кожей его лица.
— Наверно, следы замело, — предположил ветеран-разведчик, маленький норд с плаксивым лицом и жидкой бороденкой.
Конечно, наши следы замело. Их заметало сразу же, как последний человек сходил с них, и понять, что здесь только что прошли сто человек, было невозможно — будто нас и не было. После нескольких дней без сна мне казалось, что нас и вправду не было. Если нет следов, то кто здесь проходил?.. Может, я была сейчас в комнате, залитой солнечным светом, струящимся через высокие стрельчатые окна
я ведь не могу сидеть на лошади
(это абсурдно)
ведь лошади нет откуда ей взяться в комнате залитой солнечным светом струящимся через высокие стрельчатые окна
где пузатый жестяной чайник, ловя его, делался похож
(делался похож на)
младшего брата солнца, гордого собой и своим родством.
Очнувшись (или заснув?) в очередной раз, я обнаружила, что лошади подо мной действительно нет, и я иду, утопая в снегу по колено, ведя ее в поводу. Рядом со мной продирался через снег и бурю приор. Снег залежами скопился в шерсти его тяжелого плаща, занял брови и отросшую щетину. Решимость налила его глаза, но то была решимость не человеческая, потому что человек Люций Ворен умер, замерз в чуждой ему земле, которую он отчаялся понять, и на смену ему пришло то, что пряталось в нем прежде.
Идущие впереди легионеры были не больше чем тенями, смутными и зыбкими, хотя нас должно было разделять меньше десяти футов. Временами кто-то из них спотыкался. Иногда спотыкалась я.
Смотреть приходилось только себе под ноги, да изредка вперед, чтобы понять, не сбилась ли я с дороги. По сторонам тянулись горы и лес, за которым, где-то, схватывались льдом яростные воды Йоргрима. Смотреть туда было бесполезно — метель прятала все это от глаз и хлестала в лицо с еще большей ненавистью, срывая капюшон плаща с головы. Смотреть наверх я бы никогда не решилась, боясь, что увижу в небе перетекающий густой хаос из глаз центуриона.
Скайрим ревел; люди вторглись в его владения и должны были поплатиться. Не чувствуя ни рук, ни ног, ни лица, я понимала, что умру. Никаких чувств у меня это осознание не вызывало. Где-то на дне моей души теплилась надежда, что со смертью все закончится, и я окажусь в комнате, залитой солнечным светом… а не в разрушенной крепости, где до скончания веков мне придется выслушивать упреки распятых.
А потом, когда момент смирения сменился состоянием апатии, продлившимся тысячу тысяч лет, буря прекратилась. Еще сколько-то ветер плевал снегом нам в лица, но потом утих и он.
— Привал, — отхаркнул центурион, его голос был — хрип. — Жгите костры. Ешьте.
Приказ передавали из уст в уста, и, услышав его, люди падали на землю, в снег, не в силах больше идти, не в силах стоять, не в силах существовать. Приор созвал декурионов, и те пинками начали поднимать солдат и сбивать их в группы — тепла ради.
А я решилась взглянуть на небо. То было застлано тучами и непроницаемо.
***
Кожа трескалась и сочилась сукровицей — в тепле.
Люди сгрудились вокруг костров, почитая огонь так, как не почитали уже десятки эпох. Они вновь были одним целым — но теперь не машиной, а людьми. Общиной. Племенем. Суп из ячменя и лука, варенный в чугунных котлах над кострами, ели прямо из них, деревянными ложками. У кого ложки не было, хлебал по очереди с соседом. Зубы сидевшего рядом со мной были черны, но у него была ложка, и я не возражала.
Впервые за многие дни я находилась не рядом с приором. Тот собрал совет из своих офицеров у отдельного костра, они говорили приглушенно, но их интонации не оставляли сомнений в том, что они понимали, насколько плохо наше положение. Там — у декурионского костра — я заметила, тоже делились друг с другом ложками.
— Хоть помрем сытыми, — сказал легионер рядом с моим соседом слева. — И теплыми.
— Вот бы щас помереть, — размечтался другой.
— Во-во.
— Хер нам, а не щас, — ответил мой сосед справа, тот, с чорными зубами и ложкой. — Зараз пообедаем, и погонит нас Ворен дальше.
— Ебаный Пуло, — сказал кто-то слезливо. — Из-за какого-то сраного дезертира нам теперь всем подыхать, что ли?
— Я даже не служил еще, когда он дезертировал.
— И я тож.
— И я…
— Да, вот так, — кивнул чернозубый. — Он дезертировал, а подыхать нам. Скажи еще спасибо, если мы его с собой утянуть поспеем. А то… еще бураном так даст, и все, ни те Плащей не потребуется, ни те Пуло с его арбалетиком.
— Это Ворен все, — сказали из-за костра. — Он уж свихнулся по своему Пуло.
— Тише, дурила! Щас декурионы услышат, децимируют нас — и все.
— Да точно, дело говоришь, Сергий! Все Ворен!
— Это нас божья кара постигла, — уверенно, но не слишком громко сказал легионер с одутловатым лицом.
— Да хватит…
— Точно, хватит нас — и поминай как звали. Все оттого, что мы орчанских детей да баб порешили.
От этих слов меня разобрала дрожь — казалось, что ушедшая.
Так было нужно, стиснув зубы, сказала я себе. Так было нужно, они заслужили, они заслужилионизаслужилионизаслужили…
— Да хер их бери, нелюдей. Эта пурга — это все колдунство. Ульфрик Плащ-треханный-Бури сидит на наивысокой башне в своем чорном замке и колдовство справляет, чтоб честные люди, мы с вами, эт самое, околели тута.
— Да какое ему дело до Пуло-дезертира? — высоко задрав голову и потом обрушив ее с высоты в весомейшем кивке, опроверг одутловатый, набожный. — Все — божье провидение. Не след нам тогда было орков распинать.
— Да заткнись ты, Пахомий, — злобно бросил мой сосед.
— Видишь правду, а? Да глаза колет?
Закройтесь, прошу, плакала я внутри. Я не хотела чтобы так все вышло! Они похитили, и…
— Как ни крути, — дунул в сложенные ковшиком ладони худой легионер, — а нам тут судьба одна — сдохнуть тут.
— Проживем. Ворен мужик опытный.
— Опытный-то он, может, и опытный, да как он метель остановит?
— Уж остановил, — недобро ухмыльнулся сосед слева. — Дело тоже странное. Мело-мело — а потом бац! — и перестало.
— Да скоко мело-то…
— Необычный он человек, наш Ворен, — продолжил левый. — Как бы он нас с вами, братцы мои, не завел в такенную дрыгву, что ни спасу, ни выратования.
— Пасть закрой! — приглушенно крикнул кто-то. — На крест хочешь, саданутый?
Замолчали, только ложки стукали о стенки котла. Ты-сосед, ты-сосед…
— А ниче, — изрек Сергий. — Брюхо, чай, набито.
— Ниче, — согласился чернозубый. Пахомий на это сплюнул.
От офицерского костра подошел декурион, мне пришлось оборачиваться, чтобы его видеть.
— Тихо только, — предупредил он, — но, похоже, сдался приор.
У костра присвистнули.
— Тихо, тихо. Постоим еще, он фрументариев отправит. Сейчас уже, — десятник махнул рукой вбок. У других костров выискивали разведчиков. — Если те не найдут ниче — то все, обратно пойдем.
Кто-то расхохотался. Декурион не стал делать ему замечания.
— Да что они там могут найти, — продолжил он. — Метель-то вон какая была. Даже если кто и проходил, то теперь уж…
— Это самое… главное щас чтоб он не передумал.
— Не должен, — ответил офицер. — Мы ему дали понять, что или назад идем, или…
Он посмотрел выразительно.
Идти назад. Не поздно ли? Не далековато ли я зашла?
А что ты ищешь? Наркомана из заднего ряда? Ярла Ульфрика верхом на драконе? Что?
Я не знала. И почему-то все-таки встала из-за костра и подошла к Ворену.
— Назад? — спросила я.
Тот поднял на меня тяжелый взгляд. Посмотрел. Потом в его глазах мелькнуло узнавание.
— А, — сказал он. — Ты. Назад? Наверно. Разведчики вернутся…
— Мне нужно дальше.
— Дальше? Зачем?
— Дела. — Хотя бы в своей легенде я знала ответ.
— Спятила? Куда ты в такую погоду?
— Утихло. Дойду.
— Докуда?
— До Виндхельма, — вырвалось у меня.
Центурион перекосил рот в улыбке.
— До Виндхельма-а, — протянул он. — Мятежница. А не повесить ли мне тебя на ближайшем дереве? — он лениво мотнул рукой в сторону опушки.
— Мятежников распинают, — тихо сказала я. Пар от моего дыхания обогнул приора.
Тот хмыкнул — странно, заторможено.
— Замерзнешь, дура, — сказал он.
— Не замерзну.
— Плащ себе оставь, — кивнул на него Ворен. — Еды… посмотрим. Посчитаем. Может, и дам.
Какое милосердие, подумала я и сжала зубы.
— Проклятая страна, — шмыгнул носом центурион. — Провинция, чтоб ее. Чтоб вас всех, нордов.
Я отошла. Он говорил как пьяный, хотя голос и звучал трезво.
— Я своих детей два года не видел, — сказал он. — Только письма, письма… Ты читать-то умеешь?
Я кивнула.
(Комната была залита солнечным светом, струившимся через высокие стрельчатые окна)
— Сейчас, — бросил приор. — Сейчас еды тебе выдам. Чтоб тебя.
Он засмеялся и заплакал. Это было жуткое зрелище, жуткое — и как-то постыдно смешное.
Я застыла в замешательстве. Что делать? Утешить его? Как? Обнять? Сказать дежурную глупость?
Пожалеть?!
Пока я стояла над плачущим и хохочущим центурионом, где-то на периферии слуха возник топот конских копыт по снегу. Мгновение — и в свет костров влетели разведчики, отправленные Вореном в последней надежде на успех.
Центурион выпрямился. Его глаза были красными и больными.
Человеческими.
— Приор! — отдал приветствие фрументарий.
— Солдат.
— Мы нашли тела, самое большее, — разведчик сглотнул, запыхавшись, — в миле по дороге отсюда. Два десятка. Снегом особо не завалены.
— Кто? — спросил центурион.
— Мы не подходили близко. Опасались засады.
Ворен кивнул.
— Декурионы! — рявкнул он. Те выстроились перед ним; и как они ему угрожали? — Стройте центурию. Выдвигаемся через пятнадцать минут. Разведчики нашли след, в миле отсюда. Быть готовыми к засаде.
Десятники переглянулись между собой… и поспешили выполнять.
Приор посмотрел на меня:
— Идешь с нами?
— Иду, — ответила я.
***
Увидев тела, лежащие на том месте, где до снегопада была дорога, слегка припорошенные снегом, еще издали, я поняла, что меня там ждет. Мне не хотелось этого видеть, но выстроенные боевым порядком, со щитами перед собой легионеры заступили туда и мне, окруженной их спинами и плечами, не осталось ничего кроме как последовать.
Тел было не два десятка — девятнадцать. Пять принадлежали людям в темных шкурах, без шлемов, хотя, может быть, победители забрали их с собой, не желая оставлять. Четырнадцать других были одеты в перепутанную, старую, будто взятую у смерти в древних курганах и теперь в смерть вернувшуюся, броню.
Вот воин, который все время отпускал скабрезные шутки; при жизни он шепелявил. Арбалетная стрела торчит у него из груди, наверно, он умер первым. Этот был молчалив, я не помню, сказал ли он при мне хоть слово. Его круглый шлем вмят ударом палицы внутрь, в голову. Третий оказался удачливым: перед ним лежит человек в темной шкуре с разрубленной головой. Но перед тем, как умереть, тот успел воткнуть нож в глаз Соратнику. Хотя, вероятнее, сначала он его воткнул, а потом был зарублен. Да. Так точнее.
Этот был пронзен копьем, судя по ране в животе. Его добили ударом палицы в голову. Вот пятый. Этот дрался как зверь: щит павшего перед ним врага расколот яростным движением меча. Две раны в груди, от копья. Шестой и седьмой погибли, сражаясь с одним врагом, все трое лежат в неразберихе крови, ран и конечностей. У восьмого на лезвии топора запеклась кровь, но врага перед ним нет. Его лицо разрезано надвое. Шлем лежит рядом с головой, на нижнем хребте сколот кусочек, там, где меч встретил шлем и лицо его обладателя. Вот еще человек в темной шкуре, заколот в спину. Нижняя половина лица девятого Соратника исчезла в ударе булавы. Двое лежат один на другом, оба застрелены. Еще один — этот, вроде бы, стоял в дозоре — зарублен топором.
А вот, в центре побоища, — Вилкас. Его меч застрял в груди у врага, и пока могучий Соратник пытался его освободить, топор развалил ему череп. Меч остался в теле темношкурого, хотя те, кто смог уйти, явно пытались его извлечь. Такова была сила дикого удара Вилкаса.
Олаф полулежал у дерева. От него тянулся широкий кровавый, чорный в свете факелов, след к дороге. С разверстым животом он смог доползти до опушки — где и умер. Слабый ветер шевелил его бороду. Сабля лежала рядом, в снегу.
Я видела его два раза в жизни. Сейчас был третий. Я поискала в себе сил расплакаться — и не нашла.
Поэтому я просто села рядом и обняла его.
Чтобы ему было не так страшно в посмертии.
***
— Это Пуло, — победно заявил центурион, будто бы уже схватил и распял своего бывшего друга на всех мыслимых крестах. В доказательство он воздел горе руку с арбалетным болтом, вытащенным из тела Соратника. — Разведчики говорят, здесь метель улеглась раньше, чем на западе. Все это произошло здесь не больше двух часов назад.
Тела Соратников и врагов, убитых ими, были сложены посередине дороги. Деньги и украшения выжившие забрали с собой, но оружие разделили легионеры.
Я хотела взять саблю, из уважения и благодарности к погибшему мальчишке, но вовремя одернула себя, вспомнив о своих фехтовальных навыках.
Поэтому за моим поясом устроился топор — тот, с запекшейся кровью на кромке.
— Следы не очень четкие, но сказать можно, — прибавил ветеран-разведчик. — Две-три дюжины. Некоторые ранены. Идут по дороге, на восток.
— Стройся! — выкрикнул Ворен; он как будто стал выше ростом. — Идти боевым порядком. Быть готовыми к преследованию. Исполнять!
Солдаты выстроились и двинулись по дороге. Времени на похороны и поминки не было.
***
Мы настигли Пуло и его банду через сорок минут. Разведчики, отправленные вперед, тихо донесли об их местонахождении, и Ворен отправил сорок легионеров через лес, наперехват. Те вышли на дорогу перед бандитами и погнали их прочь, на запад. К нам.
Их было человек тридцать. На каждом была надета темная шкура, у некоторых под ней были кольчуги. Некоторые несли щиты. У большинства были копья, у многих — топоры. Я заметила и несколько мечей.
Они определенно не ожидали от судьбы такого поворота. Только что они расправились с немаленьким отрядом, потеряв относительно мало убитыми, взяли определенную добычу и были на пути домой, как вдруг у них на дороге выросли имперские легионеры, убегая от которых, они вляпались в еще большее количество солдат.
В этот момент я любила Империю.
Три отряда остановились на дороге, один между двух. Между первым рядом легионеров и нестройной массой наемников было шагов пятнадцать.
— Сдавайся, Пуло, — прокричал Ворен.
— С чего бы это? — ответил ему один из бандитов в кольчугах. Этот, сейчас я заметила из-за спин и щитов первого ряда легионеров, нес арбалет, а не боку у него висел тул со стрелами.
— Ты приговорен к смерти за дезертирство, убийства граждан Империи, в том числе ярла Балгруфа Большего.
— Я убил ярла Лагруфа Большего? — переспросил Пуло. — Что-то не припомню.
— А компанию Соратников несколько часов назад?! — выкрикнула я.
— Девка? — удивился дезертир. — Низко же пал Второй Северный, э-э-э… за время моего отсутствия. Хотя, доложу я вам, этих я помню. Их старшой пытался с нами договориться. Умный мужик. Жаль, что мы в цене не сошлись.
— Мы превосходим тебя числом, — сказал Ворен. — У тебя нет шансов.
— Да тебе-то что до каких-то Соратников? — ответил наемник. — Ну повздорили мы с ними, ну и что?
— Они были гражданами Империи, как и многие другие, кого ты убил!
— Сдаться? — Пуло полуобернулся к своим бойцам. — Чего ради? Чтоб ты меня распял, а?
И он выстрелил в Ворена из арбалета.
Болт ударил в ростовой щит с глухим стуком.
— Солдаты! — проревел Ворен. — В атаку!
И солдаты пошли в атаку. Пятнадцать шагов были преодолены, и копья ударили в щиты, а мечи устремились в бреши. Имперцы кололи противников своими короткими мечами и перешагивали через тела в темных шкурах.
Я не собиралась ждать исхода боя позади. Топор был в моей руке, и жаждал крови. Нет — я жаждала. Я сбежала на обочину и миновала первые ряды сражающихся. Выскочив обратно на дорогу, я опустила топор на плечо одного из темношкурых. Тот развернулся ко мне, только сейчас заметив; силы не хватило, чтобы пробить толстую шкуру. Наемник замахнулся на меня мечом, но тот был слишком длинным для использования в таком тесном бою. Мой топор выстрелил быстрее — и поймал лицо бандита. Тот вскрикнул и потянулся левой рукой к начинающей кровоточить ране. Я ударила по руке. Та отдернулась. Я снова вонзила топор в лицо противника. Вытащила. Тот упал на одно колено, пытаясь поднять меч и защититься. Я снова ударила его в лицо и била, пока лица не осталось.
К тому времени схватка была почти закончена. Легионеры смяли бандитов с двух сторон и перебили за считанные минуты. Я выпрямилась и поискала глазами цель; жажда крови во мне еще не унялась. В пяти шагах от меня стоял, совершенно растерянный, раненый бандит. Не знаю, был ли это тот, кого прихватил прежний владелец моего топора в предыдущей битве, или же его ранили сейчас. Я пошла к нему быстрым, насколько позволял тяжелый плащ, шагом.
— Не убивайте, — вытянул тот перед собой руки, — прошу, не убивайте! Пощады, пощады.
Топор отсек два пальца с его руки и вошел в шею.
Я смотрела ему в глаза, пока он не рухнул на снег, чуть было не выдернув топор из моей руки.
Сзади запели рожки. Мы победили.
— Это не Пуло, — раздался злой голос Люция Ворена, перекрыв возгласы ликования и стоны умирающих. — Это не Пуло!
Я обернулась. Центурион сидел на корточках у истекающего кровью, страшно покореженного наемника, который пытался его застрелить перед битвой. Арбалет лежал, сломанный, рядом.
— Факел, — распорядился Ворен. Принесли факел.
— Это не Пуло, — повторил он. — Ты! Отвечай!
Раненый наемник повернул к нему голову:
— Я Пуло, — сказал он. — Я, как и еще, мать твою, десять человек. Пуло платят по-королевски. Все хотят быть Пуло.
— Где настоящий? — сквозь зубы спросил приор.
— Почем мне знать? Может, сдох давно. Я его никогда не видел, тупой ты выблядок.
Центурион встал, подняв с вытоптанного снега копье. Он перехватил его острием вниз и коротко ударил арбалетчика в живот. Тот дернулся в судороге и умер.
— Осмотреть всех, — приказал Ворен. — У Пуло узкое лицо, бельмо на левом глазу. Широкий в плечах. Волосы седые. Есть плешь. Ищите! — рявкнул он, с ненавистью отбрасывая копье.
Легионеры стали ходить от тела к телу, собирая трофеи и осматривая лица, однако Ворен все равно не успокоился, не обойдя всех павших сам.
Далеко в горах раздался звук горна. Звук горна мятежников.
Легионеры сразу насторожились. Ворен выкрикнул что-то бессвязное и пнул одно из тел.
— Оставить трупы, — сказал он. — Мы возвращаемся.
Я подошла к нему:
— Ты обещал дать мне еды, центурион.
Он ответил мне страшным взглядом.
— Мои люди утомлены переходом и битвой, — выдохнул он. — Тебе никакой еды не полагается.
— Тогда хотя бы пообещай, что вы похороните Соратников.
— Хочешь — хорони сама. Если мы здесь задержимся, похоронят нас.
Мне хотелось плюнуть ему в лицо. Я сдержалась.
***
Там я и рассталась с первой центурией шестой манипулы Второго Северного. Имперцы вернулись на запад, я же продолжила путь на восток, отягчив свою ношу круглым щитом и относительно теплым подшлемником, снятыми с убитых бандитов.
Вьюга, против моих опасений, больше не повторялась. Я шла сквозь ночь, и снег хрустел под моими ногами.
Дорога тянулась, все круче забирая к югу. Я знала, что нахожусь на правильном пути, и скоро, вильнув к северо-востоку, она выведет меня к моей цели.
К Виндхельму.
В ком-то веки, шагая, я размышляла не о пустоглазом самозванце и не о распятых орках. В моих мыслях им не было места.
Я думала о славном юном воине Олафе и его достойных братьях, о детях, ждущих центуриона Ворена в Сиродииле, и о комнате, залитой солнечным светом.